Весна в этом году была затяжной, неохотной, ночью ударяли заморозки, в избах без устали топили печи, кутались в платки. Руки зябли, их то и дело прятали в карманы ватников. Заснеженная река Ярка где–то глубоко в своих недрах катила тяжёлые, вязкие воды вперед, лишь изредка выносясь наружу там, где под напором талой воды трескался лёд.
— Поздний сев будет… Плохо… — качал головой председатель колхоза, Иннокентий Ильич, вылезая из машины и с досадой глядя на укрытые осевшим, с коричневыми проплешинами снегом поля.
— Да не волнуйтесь вы! Успеем! В первый раз что ли?! Вы вспомните тогда, в сорок девятом, я совсем мальчишкой был… Тоже нас погода подводила, но ведь управились! И поля какие были – перепаханные все, изрытые! Но сдюжили тогда, сдюжим и сейчас! — воодушевлённо воскликнул Николай, шофёр председателя.
Обошёл машину, осмотрел колёса, потом вслед за Иннокентием вперился взглядом в облачное, тяжёлое небо.
Там чёрной точкой кружил коршун, покрикивал иногда, выдавая свою охоту, высматривал зазевавшуюся мышь, что шмыгает по проталинам в поисках старых, уснувших под снегом семян.
— Ладно, Колька, заводи свой агрегат, нечего тут стоять. Вечером снег опять будет. Эх…-
председатель махнул рукой, поднял воротник плаща.
По телу то и дело пробегала дрожь. Опять замёрзли ноги, хоть и были упрятаны в шерстяные носки, а на них – бурки. Но этот холод шёл как будто изнутри, рождаясь в самих костях, просачиваясь между клетками тела и охватывая его всего целиком.
Кеша не любил холод, ненавидел, когда пухли и ныли колени. Ревматизм, стариковская, как называл её мужчина, болезнь, прицепилась к нему давным–давно, когда он, в сорок втором, добившись у начальства определения себя к партизанам, упал одиноким парашютистом, прорезав собой ветреную, ноябрьскую ночь. Упал неудачно, угодил в болото. Подогреваемая тёплыми ключами, трясина эта замерзала трудно, над ней клубились, сгущая ночную мглу, льдистые холодные туманы.
Пока шёл по торфяным топям, Кеша, чувствовал, как деревенеет, застывает на нём напитанная влагой одежда, жгучий холод стискивает тело, парализуя пальцы, заставляя их скрючиваться, как у древних старух.
- Вот если сейчас придётся отстреливаться, — вяло подумал тогда Кеша, — то не смогу. Курок не нажму. Вот ведь…
И сколько бы он потом не грелся у лесных костров и в жарких землянках, каким бы чёрным, приторно сладким, заваренным на чистом спирте чаем не поили его ребята, ничего не помогало. Холод навсегда поселился в теле, заполз в мышцы, осел в сухожилиях, заставляя суставы раздаваться красными шариками, ноя и постреливая.
— Надо муравейник, Иннокентий Ильич! — со знанием дела предложила ему как–то одна женщина, хозяйка приютившего мужчину дома в полуразрушенной деревеньке, коих на пути отряда встречалось великое множество.
— Чего?! — рассмеялся тогда Кеша. — Сесть что ли туда мне?
— А ты не смехайся! Не смехайся! Его, муравейник–то, запарить в кадушке надобно, ты туды ноги сунешь, подержишь раз, другой, третий, и ревматизм твой как рукой снимет! Дело я тебе говорю!
Напрасно рыскал по округе на следующее утро друг Кеши, Пашка, лазил по лесу, ища живой муравейник. Нет… Ушли все…
— Ну тады бы просто спиртом муравейным натереть — тоже хорошо! — комкая в руках платок, говорила хозяйка. — Но и этого нет… Ничего нет…
Она вдруг всплакнула, отвернулась и ушла, шаркая ботиками, в сени.
— Ничего, мать! Ничего! Ещё и на нашей улице будет праздник! — уверенно, догнав женщину и обняв её, заговорил Кеша. — Ещё столько мы всего с вами наворотим! Столько наделаем! Ууууух!
— Дожить бы, сокол… Дожить бы, милый!..
Как же её звали?.. Иннокентий, садясь в машину, нахмурился, покачал головой. Не то Агафья, ни то Настасья… Нет, Авдотья! Точно. Жива ли ещё?..
Далее читайте в Источнике...
Свежие комментарии