Старуха покрасила домик в голубенький цвет,
Подправила ставни и вымыла чисто оконца,
И домик стоит, как наряженный к празднику дед,
И тихо сияет в лучах заходящего солнца.
Старуха взыхает. Слезою туманистый взгляд,
И смотрит на окна, и ставеньки гладит любовно.
И все вспоминает, что было лет сорок назад,
А люди смеются: "Вот глупая наша Петровна!
Сказали же ей, что окраину скоро снесут,
Так нет, не смирится она со своею бедою,
Ну что ты горюешь? Ведь дом твой уже не спасут,
Зато ты получишь квартиру с горячей водою!"
Потом рассказали: приехали хату сносить,
Старуха бежала, на землю платок уронила,
Совсем растерялась, потом начала голосить,
Как будто живого кого-то она хоронила.
А дом под бульдозером тяжко и глухо трещал,
И падали стены, и ставни закрылись как веки.
Последним окошком взглянул и как будто прощал
Людей и старуху. И рухнул. И умер навеки.
Старуха умолкла. Устала по дому кричать.
Над тихим поселком спускался оранжевый вечер,
И странно ей было живою себя ощущать,
Когда поняла, как озябли холодные плечи.
С. Фомичева, Харьков (Вестник ЗОЖ № 15 (495). август 2013, с.38)
Подожди, Господь, не забирай !
В не раз уже заштопанном халате, из яркого цветного волокна,
в больничной переполненной палате, стоит старушка, плачет у окна.
Её уже никто не утешает, все знают о причине этих слёз.
Соседок по палате навещают, а ей, лишь раз, сынок халат привёз.
Про тапочки забыл, сказал смущённо: « Я завтра привезу. Потерпишь, мать?»
«Конечно, потерплю. Я ж на перинке и в шерстяных носках могу лежать.
Куда мне тут ходить? Простора мало. Покушать санитарки принесут.
Меня болезнь настолько измотала, что мне б лишь полежать, да отдохнуть...»
Вздохнул сынок, отвел глаза в сторонку: «Тут понимаешь, дело есть к тебе.
Всё это очень путано и тонко. Но ты не думай плохо обо мне!
Квартира у тебя стоит пустая, и мы с женой подумали о том,
что ты то там, то тут, одна, больная. Поправишься — к себе тебя возьмём!
И внуки будут рады, ты же знаешь! Они души в тебе не чают, мать!
Всё! Решено! Ты к нам переезжаешь! Твою квартиру будем продавать!
Достал бумаги, молвил без сомненья: «Я все продумал, мне доверься, мам.
Как только мы увидим улучшения, отсюда сразу жить поедешь к нам.»
Что скажешь тут? Он сын ей, кровь родная. А внуки- ради них и стоит жить!
И подписала, не подозревая, как все на самом деле обстоит.
Проходят дни, проходят и недели. Сынка все нет. И вряд ли он придёт.
Старушку утешали и жалели. Но кто же и чего тут не поймет?
А с каждым днём старушка всё слабеет, и по ночам все чаще снится сон,
как кашку по утрам сыночку греет, но плачет и не хочет кушать он.
И первые шаги сынка-малышки, и слово, что сказал он в первый раз,
и первые царапины и шишки, и детский сад, и школа- первый класс.
Врачи молчат, стараясь что есть силы, хоть как-то ей страданья облегчить.
А родственники строго запретили старушке про диагноз сообщить.
Она не знает, что больница эта- не городской простой стационар,
что шансов на поправку больше нету. Но, для нее незнанье — не кошмар.
Табличка «Хоспис» на стене у входа ей ни о чём плохом не говорит.
На странные слова давно уж мода, и нужно ли кого за то винить?
Она не знает, что сынок исправно, звонит врачам, в неделю раза два:
« Вы ж говорили- умирает! Странно, что до сих пор она ещё жива!»
Она жива. Она всё ждет и верит, что сын придёт, обнимет, объяснит,
откроются сейчас палаты двери, она же всё поймёт и всё простит.
С последних сил встаёт она с кровати. Держась за стенку, подойдёт к окну.
Насколько ей ещё терпенья хватит так верить безразличному сынку?
Она готова до конца стараться. И сил, что нет, она должна найти.
Вдруг он придёт? Она должна дождаться! Придёт, ну как он может не придти?
Стоит и плачет, ждёт от сына вести. На небо лишь посмотрит невзначай,
и теребит рукой нательный крестик — мол, «Подожди, Господь, не забирай!»
Мать сына родила, растила,
и пуще глаз от бед хранила.
Горбом сыночка подняла,
сама состарилась, слегла.
Сын бросил мать... Живет одна,
от горьких слез слепа она.
Все сына ждет на склоне дней,
он лишь во снах приходит к ней.
Да, хорошо соседи есть,
Помогут, принесут поесть-
кто вещи даст, когда износит,
кто пить нальет, если попросит.
Все б ничего, да больно ей,-
свое дитя чужих черствей.
Нет мочи жить в таком позоре,
проклясть сынка решила с горя.
В углу, стыдясь своей же тени,
старуха стала на колени.
Ладони горестно воздела:
"Будь, проклят, сын"- сказать хотела.
Но не смогла, душа заныла.
Собравшись с духом рот открыла.
Незряче глядя на порог:
"Будь счастлив,-молвила,-сынок!
Свежие комментарии